Но, как и многое другое, мы можем понимать такое, не проговаривая вслух.
Когда сносили трибуны стадиона Бернборо и снимали старую беговую дорожку из красной резины, мы почему-то перепутали даты и не увидели этого бесславного события.
– Все эти прекрасные воспоминания, – сказал Генри, когда мы пошли посмотреть на обломки. – Великолепный тотализатор!
Клички и мальчишки у беговой дорожки – запах вечных полумужичков.
Я вспомнил, как мы тренировались с Клэем, а потом с Рори и как Клэя ловили и ломали.
Но главное, конечно, – там Клэй с Кэри.
Их я вижу яснее всех.
Сложившиеся пополам, на финишной черте.
Еще одно из его святых мест, которое стало пустым, кода он его покинул.
Что касается святых мест, то Окружность, кстати, до сих пор существует.
Новаки давно уехали с Арчер-стрит, вернулись к прежней деревенской жизни. Но пока мэрия и строители не добрались до Окружности, здесь ничего не строят, и значит, это место поныне принадлежит Клэю и Кэри, во всяком случае, в моих глазах.
Честно говоря, я полюбил это поле, и, как правило, когда особенно скучаю по Клэю, выхожу туда обычно поздним вечером, и Клаудия меня там находят. Она берет меня за руку, и мы гуляем.
У нас две дочери, и они прекрасны – они не знают сожалений; они – звук и цвет моего «здесь». Вы не поверите, но мы им читаем «Илиаду» и «Одиссею», и обе они учатся играть на пианино. Я сам вожу их на уроки и занимаюсь с ними дома. Мы сидим вместе над клавишами с надписью ВЫХОДИ ЗА МЕНЯ, и это я – тот, кто педантично надзирает. Я сижу с веткой эвкалипта и замираю, когда они бросают игру и просят меня:
– Пап, расскажи нам про Девочку-сбивашку?
И, конечно:
– Можешь рассказать про Клэя?
И что мне остается?
Что я могу сделать, кроме как опустить крышку пианино и приступить к рассказу?
И все истории начинаются одинаково.
– Однажды, в приливе прошлого Данбаров…
Первую зовут Мелисса Пенелопа.
Вторую – Кристин Кэри.
И вот теперь все подходит к этому.
Есть еще одна история, которую я теперь могу рассказать, чтобы уже оставить вас с миром. Честно говоря, это моя любимая история – о теплоплечей Клаудии Киркби.
Но это история и о моем отце.
И моем брате.
И об остальных моих братьях, и обо мне.
Знаете, однажды – однажды, в приливе прошлого Данбаров – я попросил Клаудию Киркби выйти за меня; я подарил ей не кольцо, а серьги. Это были маленькие серебряные полумесяцы, но ей они пришлись по душе, она сказала, что они необыкновенные. Еще я написал ей длинное письмо про все, что я о ней помню, о том, как мы познакомились, о ее книгах и как она была добра к нам, Данбарам. Я написал о ее икрах и о солнечном пятне посредине щеки. Я все это прочел вслух, стоя на ее пороге, и она плакала и сказала «Да» – но в следующую секунду она уже поняла.
Она знала, что у нас будут трудности.
Прочла на моем лице.
Когда я объявил, что нам придется подождать Клэя, она сжала мою руку и согласилась, что так и надо, – и незаметно пробежали годы. Годы лезли в гору, у нас родились дочери. Мы смотрели, как все складывается и меняется, и хотя мы боялись, что он вообще сюда больше не вернется, казалось, что, если мы будем ждать, это притянет его к нам. Когда ждешь, то возникает чувство, будто ты стараешься.
Однако прошло пять лет, и мы задумались.
Мы поговорили вечером в спальне, которая когда-то была спальней Пенни и Майкла.
И когда она спросила меня:
– Может быть, к твоему тридцатнику? – наконец приняли решение.
Я согласился, и снова потекли годы, и она дала мне еще один сверху, но тридцать один уже казался последним пределом. Открытки давно не приходили, и Клэй Данбар мог быть теперь где угодно – и тогда мне наконец пришло в голову вот что.
Я сел в машину и поехал.
К ночи я был в Силвере.
И сидел с отцом на кухне.
Как раньше они с Клэем. Мы пили с ним кофе, и я смотрел на плиту, на ее регуляторы, и я сидел и чуть не плача его умолял. Я смотрел на него через стол:
– Ты должен поехать и найти его.
И Майкл, не затягивая, собрался и поехал.
Он прилетел в один город и принялся ждать.
Каждое утро он выходил на рассвете.
Приходил к открытию, а уходил в темноте, когда закрывались.
В те дни там шел снег, стояли холода, а он мог сказать лишь несколько фраз по-итальянски. Он с обожанием снизу вверх смотрел на «Давида»; и «Рабы» оправдали все его мечтания. Они, изнемогая, боролись, рвались на волю, пытаясь вырваться из камня. Служители в Академии стали его узнавать и подумывали, не псих ли. Туристов зимой было не так уж много, так что его засекли уже через неделю. Иногда ему предлагали поесть. Однажды вечером его, наконец, спросили.
– А… – ответил он. – Я здесь жду… Если повезет, он заглянет.
* * *
Так и вышло.
День за днем, тридцать девять общим счетом, Майкл Данбар проводил во флорентийской галерее. Он сам не верил, что так долго находится рядом с ними, – ведь и «Давид», и «Рабы» были неистово прекрасны. Случалось ему и задремать, сев и привалившись к камню. Чаще всего его будила охрана.
Но потом, на тридцать девятый день, на его плечо легла рука, и возле него опустился на корточки человек. Сбоку от него падала тень Раба, но сквозь одежду Майкл чувствовал тепло его ладони. Румянец пропал, лицо огрубело, но не узнать в нем мальчика было невозможно. Ему было двадцать семь, но отчего-то было похоже на тот миг, столько лет назад – Клэй и Пенелопа, ослепительный двор, – потому что он увидел его прежним. Ты тот, кому нравились истории, подумал он, – и вдруг оказался на нашей кухне, где Клэй окликал его, и негромкий голос шел из сумрака на свет.
Он опустился на колено и сказал:
– Привет, пап.
Даже в день свадьбы мы не знали точно.
Майкл Данбар сделал все, что мог, но мы надеялись скорее просто от отчаяния, не имея настоящей надежды.
Рори будет шафером.
Мы все купили костюмы и красивые туфли.
Отец тоже был с нами.
Мост оказался надежной постройкой.
Церемонию назначили на вечер, и Клаудия забрала девочек. После обеда мы собрались: от старшего к младшему: я, Рори, Генри, Томми. Чуть позже приехал Майкл. Мы все оказались на Арчер-стрит, в парадных костюмах, но ослабили узлы галстуков. Мы ждали, как заведено, на кухне.
Иногда, конечно, нам мерещились какие-то звуки.
